Движения медленные, заторможенные; реакции хуже номинально существующих человеческих. Джонни думает, что не успеет, -
и не успевает.

Когти длиной с мужскую ладонь взрезают брюхо что твоим Нуаду, вываливающийся кишечник, цепляясь, повисает на медвежьей лапе. Рывок - и бывшее только что единым целым уже бодро раскачивается по частям где-то в районе колен, щедро оттяпанный кусок с тошнотворным звуком шлепается рядом.
Дальше, он знает, тысячефунтовая махина зайдет с тыла и перебьет позвоночник (сам поступил бы точно так же), и насколько может проворно разворачивается на сто восемьдесят. Кишки описывают полукруг и бьют по ногам. Отмечает (…мать, не хватало еще повиснуть и посыпаться пиньятой), но не отвлекается: из вспоротого живота хлещет кровь, не отключается Син только благодаря адреналину, да и тот перестанет действовать с минуты на минуту.
В рукопашном шанс всего один: на кровоизлияние, а это значит, что потребуются все оставшиеся си… пригвождающий его к земле гриззли победно ревет. Когти входят в плечи, из пасти идет смрад, с клыков капает слюна. Смотря в раззявленный медвежий рот, Джонни думает о том, что личная гигиена все-таки чертовски важна, и еще немного - что сейчас эта зловонная тварь отожрет ему лицо, а оно ему, в общем-то, нравилось. Он чувствует, как смердящее дыхание становится жарче, ближе, видит, как раскрываются шире мощные челюсти, -
и вздрогнув, просыпается.

Часы утверждают, мерзкое пронзительное пиликанье усердствует продолбить мозг на протяжении долгих пятнадцати минут. Обычно Син реагирует на первое. Сегодня - исключительно на грянувший из колонок индастриал-метал.
Тянется выключить будильник, однако неожиданно резко останавливается: острая боль прошивает живот и плечи, по грудной клетке протягивается интенсивная тупая. Делая судорожный вдох сквозь стиснутые зубы, дает себе секунду на привыкание и только сейчас замечает на постельном белье кровь. Такой объем крови, будто тело осушили. Это его? Откуда?
Откинутое одеяло ясности не прибавляет: освежеванными гадюками разметанные по кровати наружности извиваются жирными знаками вопроса. Мозг работает лихорадочно, энергично стрекочет пулеметной очередью: «Кто? Когда? Зачем? Почему не проснулся? Опоили? Накачали? Где? Когда? Как проникли? Еще здесь?». Оценивая общее состояние (сдохнет так сдохнет, на все воля Божья, но без хорошей компании в загробный мир однозначно не отправится), он прислушивается к себе и положению в лофте - не ощущает ни магии, ни запаха, ни чужого присутствия. Ушли.
Самое время запихать кишки обратно и восславить безвестных джоннипроизводителей, что уродился перевертышем (сиротство - совсем уж несерьезный повод унижать себя неучтивостью).

Идея тренироваться с едва прихваченной по краям дырой в брюхе, чуть прикрытой криво-косо сделанной перевязкой, суть (будем честны) откровенно хреновая, однако в радужном свете перспективы повторного нападения она - оп! - и уже играет новыми, совсем не такими абсурдными теперь красками: осознавать предел текущих возможностей весьма, знаете ли, полезно. Сохранению головы на плечах (а внутренностей, что характерно, внутри) способствует магическим просто-таки образом.
Вопреки каждому обнюханному углу (в прямом смысле «каждому», в прямом смысле «обнюханному»), ни одного незнакомого запаха Джонни так и не обнаруживает (про следы взлома и проникновения упоминать даже нелепо) и до сих пор знать не знает, ведать не ведает, кто это такое, что это такое, блядь, было (и чего следует ожидать в дальнейшем).
Блядь. Блядь, блядь, блядь, блядь.
Не «безопасник» Шлезингер, которого обошел в прошлом месяце с поимкой набедокурившего при Дворе диаблериста, в самом же деле, отомстить решил. Напрочь никчемный, само собою, товарищ, но не совсем ведь отбитый. Родственники отступников, может? Йей, веселье. Вычислять одного-единственного занятие, без сомнения, увлекательное.
- «Сина» достаточно, - подхваченным со скамьи полотенцем утирает лицо. - В официальной обстановке лучше «инквизитор», в неофициальной и прозвища хватит, - руку, немного подумав, не подает, вместо того кивает. - Не призыв к фамильярности, только в критической ситуации сэкономит время.
Время, вот именно. Недурно бы за ним последить, раз уж ожидаешь прибытия новой коллеги: семь потов, там, с себя смыть, в цивильное облачиться, на иного приличного похожим стать - вот это вот все. Заранее.
- И часто вы делаете фривольные предложения старшим по званию, стажер? - осознанно искажая смысл ее слов, отвечает уже от двери в душевые, на ходу привычно разматывая кумпур.
На женщину перед собой смотрит спокойно, ровно, не думая даже флиртовать: его интересует реакция, уж точно способная рассказать о «подкидыше» чутка́ поболее, чем глава инквизиции, ограничившийся исчерпывающим «Развлеки ее как-нибудь».
…И у Джонни, право слово, нет абсолютно никаких причин относиться к начальству как-либо иначе, чем нейтрально-уважительно (таки любовью к пошитым на заказ костюмам отличаются они оба, и Брекенридж банально не успел еще подвести никого под монастырь), но… «Развлеки ее как-нибудь»?! Серьезно? В караоке он ее повести, что ли, должен? Впавшего в анабиоз вампира палочкой дать потыкать? В яму хаоситов визит невежливости организовать? Уточняли бы хоть, господин главный инквизитор, общий вектор и границы допустимого, а то мало ли чьей там дочкой она в итоге окажется.
- Спасибо, с задачей «спинку потереть» я и сам вполне себе справлюсь, - договаривает, уже скрываясь за дверью: - Я ненадолго, десять минут.
Висящее на предплечье полотенце кое-как скрывает расплывающееся на одежде кровавое пятно.

Из душа выходит по пояс гол. Правой рукой прижимает к животу бесповоротно испорченную футболку, в левой несет аптечку. Впервые опускаясь взглядом ниже уровня глаз, отмечает юбочку, причесочку, каблучки, ноготки - удовлетворенно кивает: «Годится».
- Расшивателем пользоваться умеете? - пропитанные водой и кровью, предсказуемо сбившиеся бинты срезает сам. - Нужно залатать и сделать перевязку.
Несмотря на то, что кишечник преимущественно регенерировал еще утром, Джонни попросту не хватает уровня до того, чтобы рана затянулась быстрее. Для ускорения процесса нужна еда, сила (в идеале - охота), но есть до полного восстановления - хотя бы - мышц и сухожилий категорически невозможно.
- Уловка 22, - хмыкает он, настраиваясь на очередную пытку, еще и усиливаемую, вероятно, неумелым обращением, но не в медблок же, ей-богу, идти. Перевертышу не пристало, да и понять, из чего сделана его сегодняшняя подопечная, и куда с ней такой потом соваться, тоже было бы неплохо.
«И чья же ты вся такая важная, что аж личного массовика-затейника к выпуску подогнали», - задумчиво потянувшись определить уровень, Джонни сталкивается с нечитабельностью. Более того: расу определить не может. Силу чувствует, сила никуда не девается, но все остальное - как белилами плеснули.
Неужели из-за ранения? Или от голода?
Есть… нет, не есть - жрать. Жрать меж тем хочется невыносимо - регенерация отнимает максимум возможного, так что даже субтильная новая знакомая начинает пахнуть исключительно аппетитно.

дрожь облаков, турбины протяжный вопль. сходит с лица бесполезного грима жижа, сколько же нужно выпить сегодня, чтобы зеркалом стать, само себя отразившим?

;

После того, как церковь отстроили заново, ее не узнать; Клауд обводит пальцами колонны, садится на самую дальнюю скамью посреди проповеди – тут теперь так часто бывают люди, что он чувствует, как Аэрис почти выживают отсюда. Раньше он бы не понял, что неба можно бояться,
но теперь – даже взгляда лишний раз не поднимет.

Все это так давно началось, что ему уже даже не кажется – он в этом уверен: его жизнь не делилась никогда на «до» и на «после», она просто укладывалась ровно в тот отрезок, когда мир готовился к смерти; все остальное – все эти периоды, месяцы, годы – не жизнь, а душное существование. Порой он сталкивается с Тифой взглядом, и его пробирает чувство стыда настолько сильное, что ему умереть рядом с этим чувством хочется. Клауд надеется, что Тифа не спросит его про Нибльхейм, потому что он его с каждой неделей все меньше и меньше помнит – и Тифа не спрашивает. От чувства, словно она понимает больше него самого, делается больно. От мысли, что он не доверяет ей своего разбитого сознания – все еще, спустя столько времени, не может доверить – ему приходится ощущать себя лжецом или лицемером, и от всего этого – инстинктивно, как от огня, бежать.

Клауд не знает, как с этим жить. Как это – жить – в принципе.
Он пытался учиться, думал, что справится – да он каждый раз думает, что справится, и каждый раз не вывозит. Ему со своими неразвитыми представлении о жизни как с больным голубем на ладонях хочется броситься к первому встречному взрослому – протянуть, мол, смотрите, он болен, нам с ним нужна помощь. Если во все это просто лишний раз вдуматься, то картина становится еще абсурднее, еще более безнадежной. Прошло ведь уже достаточно времени, чтобы во всем разобраться, чтобы прийти к какой-то определенности… так какого черта?

Он пытался учиться. Думал, что справится.
Это могло бы походить на образцовую почти_семью, где он возится с проводкой и сантехникой, чинит детям сломанные велосипеды, а она гремит посудой за барной стойкой и составляет списки покупок, строит планы по обустройству быта. Прошел год с тех пор, как они, вроде бы, перестали друг друга бояться, но – в сущности – изменило ли это хоть что-нибудь? Если ездить не своими маршрутами и возвращаться не по своим адресам, на время может показаться, что и жизнь не свою проживаешь. В сущности, Клауд никогда – и теперь особенно – не мог быть уверен в том, что все, что он когда-либо делал, когда-либо говорил, любил, думал принадлежало ему в действительности. Разбитая идентичность его склеена воедино, любовно собрана по кусочкам, но любое резкое движение, любое действие вне рабочего сценария – и она снова по швам расходится.

Клауда окружают люди, которые верят во «все будет хорошо», люди, которым всегда было, что терять. Он старается не смотреть им в лица, не разбирать интонаций – это все так далеко от него, что ему приходится еще недели спустя одного-единственного разговора рефлексировать на предмет собственных чувств. Все равно что решать простой арифметический пример, который любому дается с легкостью на счет раз, а у тебя вечно то не та переменная в результатах, то до абсурдного огромные числа после знака равно. Рядом с Тифой он чувствует себя беспомощным, рядом с ней же – ощущает всю свою силу. Он как мантру себе повторяет: ему тоже ведь есть, что терять – в этой мантре нет ни единого грамма лжи, но… откуда тогда это чувство вины?

Клауду, разумеется, есть, что терять,
и, вероятно, это именно та причина, по которой он продолжает жить в страхе.

Ему перед Тифой стыдно. Оставаясь один на один с собой, Клауд пытается выблевать из себя все это, словно всю эту смесь не разобранных чувств можно было куда-нибудь деть, а потом копить заново. Может быть, это решило бы все проблемы. Дало бы ему – им – новый толчок. Он не знает наверняка – да и не наверняка тоже не знает – и потому лишний раз теряется, и потому каждый следующий разговор с Тифой заедает чувством вины и стыда на завтрак, обед и ужин.

- Прости.

У нее, в общем-то, есть полное право злиться. Иногда Клауд ждет, что посуда из ее рук полетит на пол, а проводка, которую он чинит, неудачно закоротит. Что она скажет ему: «хватит». Слов в его голове так много, что и сказать-то, по сути, нечего; он готовится слушать то, что слышал уже много раз, и в очередной раз понять пытается – что с ним не так,

- Мне правда жаль.

почему он не может жить нормально, почему он не может быть нормальным?

если нужен расклад, расклад для меня таков: я пустила на лад весь список своих   в р а г о в.
кто остался в ряду, покрепче ружье прижав? перемены грядут, пора бы прочуять жар.

[indent] {   я возвращаюсь домой.   }

[indent] арья больше всего на свете хотела увидеть её лазурные глаза — в них расплескались тоска и жестокость — заглянуть в них, как заглядывала в стакан с золотым элем, и простить. санса — больше, чем сестра, больше — чем одна кровь на двоих, больше, чем неразделенные в детстве улыбки, больше, чем вся её жизнь. санса — из старков; старки неделимы, нерушимы, связаны магией детей леса и благословлены старыми богами, каждый из них волк, больше чем человек, а она давно и не человек вовсе.
одинокий волк гибнет, но стая живет, жива ли ты, моя сестра? сколь жестоко с тобой обошлись зимние стужи? зима близко, близко, близко… голос отца кружит, забирается под соболиный воротник и окутывает холодом — «близко». тонкая струйка дыма вырывается из посиневших, заиндевевших губ — путь домой был слишком долгим, и дом за это время мог позабыть тех, кого взрастил, воспитал, забыть их дух, но присутствие старка — любого старка — пропитывало каждый камень родового имения.

[indent] а помнишь, ты бегала по замку, ступая на пол босыми ступнями, стучала еще детскими кулаками по стенам и ждала, пока призраки ответят тебе. ты не боялась их, ты с ними играла, а потом сама научилась становиться бесшумной, безликой и бестелесной.

[indent] а помнишь?... не важно, вы больше не дети, вы — леди и войн; за вами встанут вассалы, за вами смелые и отважные люди самых холодных земель, за вами — вы сами /не даром ведь старки/, за вами целые стаи волков, свирепых и сильных, ты помнишь вкус крови врагов на острых как бритва клыках? дом ближе, сила — крепче, жажда мести — сильнее.
бран узнал о том, что путь девочки [она никогда не забудет своего имени, и не надейтесь] лежит на север задолго до того, как белоснежный конь остановился у ворот винтерфелла; бран больше не человек, он — память людей, но арья отчаянно трясет головой и прогоняет мрачные мысли, чёрные, как вороное крыло. он — страк, а ставши старком однажды, останешься им навсегда: ни трехглазые птицы, ни дома чёрно-белые не вытравят из старка север, и оборотень не обретет вдруг лица человека.
— кто нынче у вас король? — тихая, словно тень /убившая десятки [не]винных душ/, она спешивается с коня; под ногами родная земля, сердце бьется в груди раненной пташкой — ты дома, тебе нечего бояться.
— я — арья старк, дочь покойного хранителя севера эддарда старка, и я вернулась домой, — злые слова, режут глубже, чем меч; дом — это не глухие безмолвные стены, дом — это не пять звуков  с е в е р,  дом — это улыбка джона сноу, дом — это ребячеста с роббом во дворе и стук деревянных палок, дом — это объятия сансы и то самое «прости, родная», которое, будучи малышкой, арья так ни разу не набралась смелости сказать. 

[indent] следом въезжает эскорт — дюжина преданных волчьей девчонке людей, под их стражей принцесса, наследница королевской гавани, дорна, дочь ненавистной королевы и одна из самых важных фигур в королевстве — она моя.
— окажите принцессе мирцелле должный прием, она наша почетная гостья. — прекрасная, словно летний солнечный день, белокурая и зеленоглазая, дорнийская дева спускается с повозки. с выдержкой, присущей лишь истинной /или будущей?/ королеве, она с опаской осматривает северные владения — в ней от серсеи столько же, сколько и от джейме, — ланнистеры.
так хочется прикоснуться к её длинным, спадающим золотой рекой на плечи волосам и утешить — не бойся, глупая, ты здесь в безопасности больше, чем в любом другом месте. пока.
арья отдает мальчишке-конюшему свою безымянную кобылу и позволяет проводить себя в замок, куда уже отправили стюарда сообщить леди сансе о прибытии сестры. стража все еще смотрит недоверчиво, леди арью старк не видели уже много лет и давно записали в покойники. не так быстро, я еще повоюю! она улыбается охране, и эта улыбка недобрая, зловещая; посланец  представляет сансу — теперь санса — хранитель севера.
«леди» — перед глазами высокая изящная фигура в мехах, по плечам растекается жидкий огонь, не хватает только тиары, гордая и неприступная сестра — возможно, всё же ей суждено стать королевой; королевы умеют молчать и слушать, держать прямую осанку, посылать поцелуи, терпеть побои, кусать от боли израненные губы, улыбаться, глядя в глаза и проклиная, королевы умеют всё то, чего не умеет арья — за одним незначительным исключением — ненавидеть, этот урок младшая старк усвоила превосходно.

[indent] во все времена молва разлеталась по семи королевствам быстрее, чем ворон покойного лорда-командующего успевал доклевать свою утреннюю порцию пшена: молодой волк одержал очередную сокрушительную победу на окскроссе, король ренли мёртв /убит кейтелин старк — какой вздор!/, санса выходит замуж за тириона ланнистера… — я убью всех львов до единого; красная свадьба и её крик, полный отчаяния, ночная молитва полнится новыми именами: «уолдер фрей, не забывай — овцы не будут спать спокойно, пока живы волки».

[indent] — я провожу вас, миледи, — первое, что захотелось сделать арье — попросить седовласого мужчину не называть её «миледи», он, видимо, имеет слишком смутное представление о младшей сестре сансы, но не спорит, лишь крепче сжимает рукоять иглы — холодная сталь обжигает пальцы, ласкает кожу и успокаивает разум, арья покорно, почти как в детстве, следует за провожатым, но все её чувства обострены, как если бы она ловила кошку, постойте, последние шесть лет она этим и занималась — ловила зверей. каждый шаг осторожный, тихий, она ступает по хрустящему под ногами снегу, шаг за шагом приближаясь к стенам замка. руку протяни, притронься к гранитным стенам, и шершавый камень, покрывшийся мхом, ответит на каждое твое прикосновение протяжным эхом. север. зима близко. близко… под воротник забирается холод, протягивается вдоль спины и царапает позвонки, врезая в него свои заточенные длинные когти.
арья сразу поняла, что идут они в великий замок, самую большую башню винтерфелла, где когда-то жили её отец и мать, братья, сестра и она сама. чуть прикрыты глаза, они смотрят не на родные места, а на покрытую коркой снега землю — так меньше болит сердце, когда ноги её ступают по северным землям.

[indent] глухой стук тяжелого кольца о дерево извещает сансу о прибытии гостьи.
— эта девушка уверяет, что она ваша сестр…
— санса! — такая же, как и в видениях — высокая, медноволосая, облаченная в теплый плащ, подбитый мехом. — я… я… — она смотрит на стражу и приказывает оставить их наедине. — я скучала. я дома, санса, я дома. я жива, мне самой в это не верится. а ты, ты в порядке? где джон? — её милый брат, важнее которого нет ничего в целом мире. её родной, улыбчивый джон. — с ним все хорошо? а с тобой? — расцепляет объятия, но руки, сильные и уверенные, все еще скользят по плечам сестры, осязая каждую ворсинку её одежд. если бы я только могла спасти вас всех, если бы только могла… ох, робб, мой милый брат, прости меня, я опоздала.
арья смолкает, смотрит на сестру и становится вдруг настороженной, не понимает, чего ждать от этой встречи, но они — волки, они — стая, они, все старки от первого до последнего — одно

[indent]  [indent]  [indent]  [indent]  [indent]  [indent]  [indent] {   большое и    н е д е л и м о е.   }

стоит только приглядеться — все затравленно молчат.

[indent] Он бы хотел, чтобы это была глупая (пусть и жестокая) шутка; чтобы, знаете, вдруг где-то включился прожектор, и белый столб света на долю секунды ослепил глаза, осветил сцену, из-за кулис выбежали помощники режиссёра, а оператор стать двигать камеру, прежде чем снять второй дубль. Он бы хотел оказаться на сцене третьесортного театра или стать героем независимого артхаус-кино, которому, как всегда, не хватило денег на стоящие спецэффекты (и то, и другое, ему, кстати, не очень-то нравилось); да где угодно он хотел бы быть в настоящий момент, лишь бы оказалось, что всё вокруг — неправда и бред больного шизофренией: эти посеревшие под пробивающейся сквозь тучи луной железные стены доков, мокрый асфальт, и она — Господи, пожалуйста, если ты есть, только не она!
[indent] Правда медленно, словно нехотя, пробираясь по венам (которых нет), попадает в голову, и становится в очередь информации на обработку. Сейчас Эдвард хотел бы стать человеком (собственно, как и всегда), потому что тогда до него бы дошло не так быстро, что он только что сделал.
[indent] Человеческая жизнь — навес золота во всех смыслах: во-первых, потому что её у Эдварда нет, во-вторых, потому что у Эдварда есть уникальная возможность по щелчку пальцев её прервать, и вот он уже почти что сто лет старается делать это как можно реже. Конкретно эту жизнь он жалеть бы не стал — если бы прочитал в новостных сводках о смерти хулигана в подворотне, подумал бы: «так тебе и надо, паршивый, лучше бы жизнь твоя досталась кому-нибудь другому, он бы распорядился ею мудрее» — но ведь сейчас именно он оказался вершителем судеб. Только по его воле (читай: идиотской бешеной прихоти) жизнь этого несчастного (читай: неудачника) прервалась, и на счету Эдварда теперь ещё одна жертва.

что за роль тебе по сердцу? жертвы или палача?

[indent] А совесть, она не спит: сначала тихое, её ворчание перерастает в оглушительный визг; в мыслях всплывают душевные метания того периода, когда умерщвление рода человеческого было частью ежедневной (ладно, недельной) рутины. И вновь, некогда приглушённая вина за собственное (не)существование разгорелась с новой силой — по-хорошему, с переломанной шеей (другие варианты: простреленным сердцем, оторванной головой, вырванной селезёнкой) сейчас лучше бы было оказаться ему, потому что он больше не хочет да и просто не может брать на себя ответственность за (не)жизнь другого.
[indent] Единственным (Эдвард убеждает себя, что слабым) оправданием произошедшего может служить она, Белла, сидящая сейчас в его машине — если бы он всё-таки не свернул ублюдку шею (можно, на самом-то деле, было обойтись просто сломанным носом — ах да, тогда бы Эдвард бы размозжил ему череп), у девушки, как минимум, была бы психологическая травма («будто теперь, идиот, её у Беллы не будет»), а, как максимум... А как максимум — лучше не думать, потому что гнев суть субстанция самовозгорающаяся, самозаводящаяся, а Эдвард так и не научился держать её под контролем.
[indent] Но в забвении он проводит недолго, логичный вопрос медленно, словно ржавая пила, режет мозг: почему нельзя было просто увезти её отсюда куда-нибудь подальше, раз она, непонятно откуда взявшаяся искательница приключений на собственный зад, так тебе важна? Зачем надо было убивать, пусть и урода, но зачем нужно было это делать? Ответа на данный вопрос у Эдварда не было от слова «совсем».
[indent] Ещё от слова «совсем» у Эдварда не было желания объяснять Белле что-либо в принципе. Кто она такая вообще, чтобы он это делал? («например, единственный свидетель убийства, идиот») Свидетелем единственным она была по той причине, что напарник неудачливого хулигана ушёл (читай: убежал) уже достаточно далеко к моменту Х, чтобы что-либо слышать, и был слишком пьян, чтобы запомнить лицо убийцы или номер его машины.

нос поломанный синеет, под глазами – фонари.

[indent] — Я сделал это руками, Белла, — такая концентрированная язвительность в голосе, наверное, была излишней, но время вспять не повернуть (а жаль), и что сделано, того не исправить. Эдвард садится в машину (ещё тёплое тело мешком лежит посередине каменного тротуара), и его начинает трясти (у людей это называется «шок»). Осматривает углы окрестных домов в поисках камер слежения — их, благо, там не оказалось — а в голове промелькнула мысль, что теперь убивать незаметно гораздо сложнее, чем тогда, в тридцатых. Конечно, сложнее, если ты, не задумываясь, делаешь это при свидетелях.
[indent] — Ты же понимаешь, что это тоже входит в разряд тех вещей, в которые никто не поверит, и о которых не надо распространяться? — в голове мелькают события двухмесячной давности, когда вместо Беллы случайно пострадал минивен Тайлера: Эдвард искорёжил дверь и, судя по всему, повредил ось, хотя на самом-то деле машина должна была получить лишь царапины (и оказаться измазанной в крови, конечно). А парень-то и не заметил, как навязался в местные (личные) супергерои.
[indent] — Сука, — слово вырывается непроизвольно: мозг слишком занят попытками выдумать, что теперь делать? К кому бежать, куда звонить, в какое место обращаться? Как рассказать обо всём Карлайлу (стоит ли?), как смотреть в глаза Элис, которая уже точно это увидела? Мыслей и неотвеченных вопросов было так много, что начинала болеть голова (у вампиров разве такое бывает?).
[indent] Смотреть на девушку Эдвард боялся — ему хватило этого страха в её глазах, он был много хуже всякого осуждения. Но ему очень, просто чертовски хотелось, чтобы она что-то сказала, и это мёртвое, убивающее молчание, прерываемое только полуистерическим монологом убийцы на полставки, превратилось во что-то большее. В конце концов, Белла Свон виновата во всём этом тотальном дерьме — так хотелось думать Эдварду, но получалось пока плохо.

кто из нас двоих сильнее эту боль боготворит?